ВСТРЕЧИ С ИСКУССТВОМ, ОБЪЯВЛЕННЫМ ВНЕ ЗАКОНА
Во время поездок по Советскому Союзу я все больше утверждался в мысли, что эта огромная страна скрывает в себе не только материальные, но и духовные ценности, которые, подобно природной стихии, стремятся вырваться на поверхность и заявить о себе. В семидесятые годы неожиданно для себя я сделал открытия, выходившие за рамки разнообразных деловых бесед и переговоров; прежде всего это была захватившая меня до глубины души встреча с искусством, точнее говоря, с русским авангардом - той живописью, которая возникла примерно в 1910 году и подарила миру такие имена, как Шагал и Кандинский, а также Эль Лисицкий и Малевич. О последнем, основателе так называемого супрематизма, у меня было самое туманное представление, как. впрочем, и в самом Советском Союзе. Когда после смерти Ленина власть захватил Сталин, авангард тут же был запрещен и на два поколения исчез из общественного сознания, по крайней мере в России - стране, где он возник. И вот совершенно неожиданно я напал на живые следы существования этого искусства.
Счастливый случай свел меня с Георгием Костакисом, греком, родившимся и жившим в России. Костакис работал в канадском посольстве в Москве. После второй мировой войны он занялся поисками картин, предметов ремесла, коллажей, гуашей, акварелей и рисунков того времени. И ему сопутствовал успех. Он собрал наиболее представительную из частных коллекций, которые имелись тогда в Советском Союзе. В ней прежде всего были представлены произведения наиболее известных мастеров типичных для России и оригинально русских направлений в искусстве - конструктивизма и супрематизма. Квартира Костакиса и одновременно его частный музей находился в многоэтажном доме на окраине Москвы. Лишь немногим доверенным лицам был известен этот адрес. Долгое время его хранили под большим секретом знатоки искусства да директора музеев.
Было весьма непросто проникнуть в его тесную, но по московским меркам необъятную квартиру. Мне эти посещения помогали расслабиться после переговоров, часто стоивших больших усилий. В скучные московские вечера, кроме неизменных посещений Большого театра и цирка, других возможностей развеяться практически не было. Посиделки в валютных барах гостиниц, куда москвичи не могли попасть за неимением валюты, быстро надоедали. Поэтому такими приятными были часы, проведенные у Костакиса.
В уютной и почти интимной обстановке мы коротали вечера, рассматривая сотни экспонатов коллекции, которые могли продолжаться бесконечно. В перерывах матушка Костакис угощала нас чаем и удивительным пирогом с яблоками. Квартира была сплошь заставлена картинами и предметами искусства, поэтому наши экскурсии требовали исключительной осторожности: можно было невзначай наступить на стоящую на полу картину Александра Родченко или Ольги Розановой. Костакис в деталях знал жизненный путь каждого художника и историю каждого произведения.
Рассказы Костакиса воссоздавали живую, насыщенную картину целой эпохи русской живописи, аналоги которой по продуктивности и динамизму, масштабности и выразительности, вне всякого сомнения, придется еще поискать. Толчком к началу этой эпохи явились потрясения революции 1905 года, которая, правда, не достигла своей цели, но, подобно тлеющему огню, и после поражения несла в себе зародыш событий 1917 года. Мне импонировал идеализм молодых художников-авангардистов, которые в начале нового столетия своим творчеством хотели радикально, изменить общество, отмеченное печатью упадка "конца века". Так авангард и революция некоторое время шли рука об руку. Мне бросилось в глаза на удивление большое число художниц: Александра Экстер, Наталья Гончарова, Нина Коган, Любовь Попова, Надежда Удальцова - и это еще не все имена. Несмотря на объединяющую их цель - воссоздать с помощью искусства новый мир, с его почти взрывным многообразием, — все они сохранили собственный почерк и суверенность, не впадая в феминистский эпатаж. Вместе со своими друзьями они оказали влияние на "Баухауз", "Де Стиль" и дадаизм, кроме того, на Мекку в мире искусства - Париж, а после второй мировой войны - на Нью-Йорк. Однажды Костакис доверительно сообщил мне, что собирается покинуть Москву и возвратиться в Грецию, на родину своих предков. Для него, однако, является само собой разумеющимся, что добрые три четверти собранных им произведений должны остаться в России, на родине их создателей. С собой он хотел забрать лишь небольшую часть коллекции. Но и в этом случае ему понадобится помощь Запада. До сих пор он надеялся на Эдварда Кеннеди, чья большая фотография с дарственной надписью красовалась в квартире на самом видном месте.
С тех пор, как он посвятил меня в свои планы, в его поведении стали заметны беспокойство и нервозность. Объяснял он это тем, что, узнав о подлинной ценности своего собрания, утратил душевный покой и постоянно опасается, что его обворуют. Да
и дети его хотят иметь деньги. С Советским правительством достигнута договоренность, что его коллекция будет помещена в специальном крыле Третьяковской галереи.
Так как время явно торопило, он попросил меня предпринять соответствующие шаги в Дюссельдорфе или Кёльне, с тем чтобы те картины, которые он возьмет с собой, - а это как-никак более двухсот экспонатов - можно было впервые представить западному миру. На все это он мог дать мне только три дня. Я давно уже понял, что уникальность этой коллекции с лихвой оправдает любые расходы, однако недооценил неповоротливость наших федеральных работников культуры. Лишь в результате огромных усилий и горьких разочарований мне удалось своевременно выполнить данное Костакису обещание.
Мой друг был просто потрясен, когда в сентябре 1977 года, в преддверии открытия выставки, впервые увидел свои картины, освещенные юпитерами телевидения, приведенные в порядок, вставленные в рамки и размещенные в больших и светлых залах. До этого в течение многих лет они громоздились в его тесной квартирке без рамок, запыленные или неочищенные. И вот теперь они предстали перед ним во всем своем блеске, без всякого привкуса запретного плода, открытые критическим взглядам искушенной публики. Типичный южанин, мощный, большого роста, Костакис без устали обнимал и целовал меня, полный радости и чувства благодарности.
Премьера в Музее искусств Дюссельдорфа принесла Костакису неожиданный успех. Публика из многих стран, специалисты по изобразительному искусству и директора музеев из Лондона, Нью-Йорка и Токио устроили ему бурный прием. Опьяненный столь необычными для него ощущениями, он стоял среди своих картин, окруженный людьми, приехавшими со всего света. И когда я издали смотрел на него, он производил впечатление вождя индейского племени "сиу", которому сунули в руки бутылку виски и он залпом осушил ее. Похмелье должно было наступить обязательно.
С тех пор выставка побывала во всех крупных центрах искусства. Что касается Костакиса, то отъезд из Москвы, судя по всему, дался ему психологически нелегко. И я сомневаюсь, чтобы после этого ему удалось обрести внутреннее спокойствие.
А в художественных кругах Москвы начали поговаривать о том, что я интересуюсь русским и советским искусством. Официально непризнанные художники стали направлять все больше приглашений. Контакты с ними налаживались и другими путями. В то время как мои партнеры по официальным переговорам избегали приглашать меня к себе домой, скорее всего из-за скромных жилищных условий, - художники делать этого не стеснялись. И встречи в квартире или мастерской художника или скульптора получались самыми непосредственными и плодотворными. Я окунулся в очень скромную, но чрезвычайно симпатичную среду, в которой сразу же почувствовал себя комфортно. Но мне приходилось бывать и в весьма импозантных апартаментах и ателье, которые по масштабам не уступали западным. К числу деятелей искусства, которым нечего стыдиться своего антуража, я бы отнес Илью Глазунова. Он приобрел известность и у нас. Его можно считать типичным баловнем судьбы среди московской гильдии художников, хотя он и не бесспорен. Глазунов написал портреты почти всех влиятельных лиц, но особое предпочтение он отдает национальным фигурам и событиям русской истории, что приносит ему шумный успех. Его выставки проходят обычно в центральных выставочных залах и собирают рекордное количество посетителей. Абстрактные и конструктивистские направления он отвергает, в том числе и признанное теперь классическим искусство авангарда. В лице скульптора и художника Вадима Сидура я увидел человека искусства совершенно особого рода. Незадолго до окончания войны немецкая пуля раздробила ему половину нижней челюсти. Когда я встретился с этим бывшим красноармейцем в его мастерской, расположенной в подвале, мне снова стала понятна нелепость всего пережитого нами в юности. Сидура называют русским Моором. Его скульптуры давно уже снискали всемирную известность. В 1968 году он приветствовал начало событий в Праге, назвав их "отходом от презирающей человека идеологии". В 1987 году он, уже посмертно, был реабилитирован. Судя по всему, по настоянию Бориса Ельцина, тогдашнего первого секретаря МГК КПСС, в столице была организована большая выставка Сидура. После смещения Ельцина закрыли и выставку. Когда весной 1988 года я захотел на ней побывать, то узнал от жены Сидура, личности исключительно сильной, постоянно поддерживавшей своего впечатлительного мужа, подробности ее закрытия. Своему партнеру по переговорам министру культуры Захарову я сообщил в письменной форме о глубоком разочаровании в связи с невозможностью осмотреть выставку и выразил надежду, что в следующий свой приезд смогу ее посетить. Демарш имел успех.
16 Май 2012 17:24
Подписаться