СНОВА В РОССИИ
Уже целый час летел над советской территорией самолет ДЦ-9 авиакомпании АУА. Взлетел он в Вене. Немец, который хотел попасть в Москву, должен был тогда, в декабре 1969 года, пользоваться услугами "Аустриан эйрлайнес". "Люфтганза" еще не имела прав на посадку в столице СССР. "Горячая" война кончилась 25 лет назад, "холодная" все еще продолжалась. Подо мной - просторные заснеженные поля Украины. В мглистом воздухе среди белой пустыни можно было рассмотреть только темную ленту Днепра с нечеткими контурами Киева. Затем мы пролетели над необозримыми лесами у Конотопа. Снег, снег, снег... Как тогда, в "русские зимы", за которые Адольф Гитлер вручал нам "орден обмороженного мяса".
Где-то там, внизу, должна протекать река Жиздра. На ее берегу я в то время чуть было не остался навсегда. Это была моя вторая русская зима. Мы располагались в большом лесу, за который в течение нескольких недель сражались с сибирскими стрелками. Однажды ранним утром я решил сходить на могилу своего брата. Он погиб недалеко от того места, где мы находились. Затем на разведывательном бронетранспортере я подъехал к просеке, чтобы установить связь с предположительно находившимся там артиллерийским постом. Когда я вылезал из машины, меня "зацепило".
В третий раз, только сильнее, чем раньше.
Пуля сидевшего на дереве стрелка задела край каски и через плечо проникла в левое легкое. Пока я лежал в снегу и ждал товарищей, изо рта и носа у меня текла кровь. Только спустя довольно продолжительное время, в течение которого я, лежа на снегу, ожидал, что противник меня добьет, они подобрали меня.
Еще сегодня я улыбаюсь, вспоминая, как, находясь в полубессознательном состоянии, интерпретировал свое анатомическое строение. Лежа в избе, где меня обследовал санитар, я услышал, как он четко произнес: "У лейтенанта явно выраженное пулевое ранение в левую часть груди". Эти слова я воспринял с облегчением. Так как сердце находится на месте, думалось мне, я выкарабкаюсь и на этот раз.
И вот, несмотря ни на что, я выжил и теперь, в начале декабря 1969 года, сидел в самолете, следовавшем в Москву. По заданию "Дойче банк" я летел в Советский Союз, чтобы провести переговоры о большом советско-немецком промышленном проекте. Мы начали снижаться. Самолет делал большой вираж. Под нами во мгле начало вырисовываться гигантское море домов советской столицы. Москва - фата-моргана для миллионов немецких солдат. Сердце крупнейшей на земле военной державы, смертельная угроза Западу, как считалось тогда. Москва, Шереметьево. Гражданский аэропорт столицы с явно недостаточным даже по тому времени зданием для обслуживания пассажиров. Шереметьево II - современное сооружение, в рекордные сроки построенное одной из немецких фирм по образцу аэропорта Ганновер-Лангенхаген к Олимпийским играм 1980 года. Я спустился по трапу, и меня тотчас обдало облаком ни с чем не сравнимых русских запахов: смесь дыма от махорочных папирос, которые красноармейцы сворачивали из обрывков газет и мелко нарубленных черенков табачных листьев, резкий запах используемого всюду ядрового мыла, средства дезинфекции, и испарений низкооктанового русского бензина. Внезапно я полностью осознал, где нахожусь: в стране, в которую четверть века назад, хотя и по приказу, насильственно вторгся и с политическими и хозяйственными руководителями которой теперь должен завязать первые контакты в качестве представителя другой, новой Германии.
На каждом шагу я замечал вежливую, но ясно демонстрируемую дистанцию, которая дополнялась естественным недоверием русских к иностранцам. Длительное ожидание в зале прилета, осторожный разговор. Позднее по пути в город мое внимание привлек один плакат. Он украшал стену дома на широкой улице, вливающейся в город с северо-запада. Рядом с домом стоял постамент, отмечающий рубеж, где поздней осенью 1941 года были остановлены немецкие танки. На плакате был изображен нежный цветок на пахотной борозде. Его накрывала зловещая тень немецкого солдатского сапога. Война, которая была и остается Великой Отечественной, не забыта. Я должен был привыкнуть к тому, чтобы вместо привычного — "Россия" — использовать официальное название этой страны: Советский Союз, Союз Советских Социалистических Республик - СССР. И люди, с которыми я буду иметь дело, - не русские, а советские граждане, если рассматривать их не в этническом смысле. Мои партнеры по переговорам внимательно следили за правильностью употребления названий, прежде всего в текстах договоров.
Я, правда, быстро воспользовался их же оружием. Советские представители имели обыкновение называть нашу страну сокращенно - ФРГ. Со ссылкой на текст Конституции я постоянно настаивал на том, чтобы использовалось полное название - Федеративная Республика Германия. Однажды при подписании согласованного на 1979-1982 годы крупного кредитного договора по Ямальскому трубопроводу возникла гротескная ситуация. Непосредственно перед подписанием договора в Ленинграде, которое намечалось провести на очень высоком протокольном уровне, я заметил в тексте договора одиозное сокращение - ФРГ. Я потребовал внесения изменений. Советская сторона ссылалась на недостаток времени, на прибывшее телевидение, на запланированные заявления сторон перед местной и иностранной прессой. Я настоял на внесении изменений, и это было сделано.
Однако вернемся к началу моего первого визита в Советский Союз. Длинная дорога из аэропорта в город, последний этап которой венчал величественный вид золотых куполов Кремля, закончилась в гостинице "Националь" - традиционном пристанище для знатных гостей, - расположенной в начале улицы Горького (Тверской), напротив Кремлевской стены. Снова - долгое ожидание регистрации с контролем паспортов и багажа, прежде чем нас проводили в наши комнаты. Здание гостиницы было построено еще в царское время. Его фасад, в избытке украшенный элементами в стиле модерн, бережно реставрировался. Здесь все дышит историей: аристократической и революционной. Немецкие коммунисты-эмигранты жили здесь в тридцатые и сороковые годы. Не все из них, как, например, Венер, Леонхард и другие, попали в руки сталинских охранников. Обо всем этом я думал, ступая по толстым коврам, устилавшим длинные коридоры.
Гостиница "Метрополь", расположенная неподалеку, напротив Большого театра, похожа на "Националь". Здесь в течение ряда лет находилось вместе с другими фирмами из Федеративной Республики и Западной Европы первое бюро "Дойче банк". В этом
здании, построенном на рубеже столетий немецким коммерсантом, на одном этаже с нами размещались отделанные золотом и красным бархатом президентские апартаменты. Из их бокового окна на заднем плане видно, как будто специально, здание КГБ. Я часто останавливался в роскошных номерах "Метрополя". Чтобы попасть в бюро, мне было достаточно пройти по коридору. Иначе было во время моего первого визита в Москву в декабре 1969 года. Наши комнаты в "Национале" находились в заднем, мрачноватом крыле гостиницы. Когда я открыл дверь, прочь шмыгнула испуганная мышь. Комната была скудно обставлена, она показалась мне враждебной и отталкивающей. С потолка на длинном проводе свисала лампочка без абажура. Унылые окна выходили в неосвещенный внутренний двор. Когда я попытался скрасить угрюмый вид комнаты и задернуть гардины, то запутался в шнуре и все это оконное хозяйство сорвалось и рухнуло на меня. Дальнейших попыток придать комнате подобие уюта я не предпринимал. Впрочем, в Москве к таким несчастьям быстро привыкаешь.
Тем не менее я сохранил ностальгические воспоминания о "Национале". Более тридцати раз я наезжал в Советский Союз и время от времени останавливался там. Вскоре я перебрался в бельэтаж здания. Часто вечерами после долгого рабочего дня я стоял у окна и наслаждался панорамой просторной площади: с левой стороны - дом городского совета; справа - широкий проезд, круто поднимающийся к Красной площади, где расположены Мавзолей Ленина и гигантский универмаг - ГУМ; внушительный фасад Кремля и многочисленные маковки собора Василия Блаженного; бывший царский манеж, сегодня используемый в основном для проведения художественных выставок; широкий зеленый пояс у подножия Кремлевской стены с могилой Неизвестного солдата и вечным огнем.
Часто, стоя на балконе, я наблюдал, как напротив пары молодоженов садились в ожидавшие их машины, которые доставили их к Красной площади и Мавзолею Ленина. Часто по лицам молодых людей можно было определить, из какого региона гигантской империи они приехали в столицу, чтобы соединить свои судьбы. Визит к Мавзолею основателя Союза выглядел как торжественная, почти религиозная церемония - невеста возлагала цветы (обычно это был букет красных гвоздик), затем молодая чета фотографировалась перед внушительных размеров кубом на память для будущих поколений. Тогда, в тот первый зимний вечер 1969 года в Москве, я долго не мог заснуть в своей убогой гостиничной комнате. Слишком много было воспоминаний и впечатлений. Я оделся, бесшумно прошел мимо дежурной и вышел на улицу. Была прозрачная холодная зимняя ночь. Я пошел на Красную площадь. Под ногами скрипел утоптанный снег. О чем я тогда думал?
Мой взгляд скользнул по двум неподвижным, как будто вырубленным из камня, солдатам у входа в Мавзолей Ленина. От них - наверх, к развевающемуся на зимнем ветру красному флагу на куполе здания, под крышей которого заседает высший советский исполнительный орган. Шелковое полотнище, четко обозначенное лучами прожекторов на темно-синем фоне ночного неба, излучало что-то торжественное, почти величественное. Некоторые окна этого внушительного здания были еще освещены. "Кто это там сидит над документами?" - подумал я про себя. Кто они, эти аппаратчики, наделенные абсолютной, неограниченной властью над более чем 285 миллионами человек? И кто будут те, против которых мне вскоре придется сидеть за одним столом? В ночной тишине светилась цитадель - смесь военного замка с монастырем, сердце внушающей страх империи - таинственная и завораживающая.
Находился ли я еще в плену представлений, в течение десятилетий определявших мое понятие о России? При виде больших красных звезд на вершинах кремлевских башен мне было не по себе. Они вызывали ассоциации с давно забытым. Такие звезды красовались на кепках и пряжках красноармейцев, против которых мы стояли месяцами, на башнях их танков, которые позднее, во время отступления, гоняли нас, как зайцев. Ненавидели ли мы тогда русских солдат? И как это вообще было, когда нам пытались привить почти фанатическую враждебность ко всему советскому?
Резкий поворот гитлеровской политики от называемого "договора о дружбе" от августа 193S да к приказу о наступлении двумя годами позлее всех нас застал врасплох. Национал-социалистская пропаганда встала перед необходимостью срочно создать образ врага, который вызывал бы в нас желание совершить агрессию. Неожиданно вчерашний друг - Советский Союз - стал воплощением абсолютного зла, а Москва - гнездом этого необузданного, безжалостного врага, который готовился нанести удар в спину миролюбивому велико-германскому рейху. Нам рисовались жуткие по своей жестокости и последствиям картины, если немецкому солдату, немецкому народу не удастся выиграть эту войну: Сталин в многократно ухудшенном варианте Ивана Грозного вместе со своими "еврейско-большевистскими комиссарами" и азиатскими ордами нападет на нас и огнем и мечом превратит всю Западную Европу в свою вотчину.
За несколько дней до начала наступления 22 июня 1941 года в распространявшихся на исходных рубежах среди солдат слухах и в официальных сообщениях для офицеров фигурировали совсем другие аргументы: немецкие войска усиленно перебрасываются в Польшу, чтобы с согласия Советов мирно пройти через южную часть Советского Союза с целью защиты от нападения противника - читай англичан - стратегически важных бакинских нефтяных месторождений у Каспийского моря. И вдруг немецкая пропаганда безо всякого перехода меняет пластинку и рисует нам образ безжалостного врага. Нас неожиданно втянули в войну мировоззрений, превратили в участников "крестового похода", где речь шла о том, быть или не быть западной цивилизации.
Эту идею "крестового похода" поневоле взяли на вооружение оба духовника нашей дивизии. В своих довольно редких (в силу обстоятельств) воскресных проповедях они использовали иоаннитские кресты, намалеванные на наших танках и машинах, для того, чтобы привить нам должное отношение к "борьбе с неверными". Изданный в начале военных действий "приказ о коммиссарах", предписывавший немедленную казнь всех попадавших в наши руки политруков - политических офицеров Красной Армии, в нашей части не выполнялся. Сам факт его появления не мог никого удивить, учитывая истерически злобный тон пропаганды, сопровождавшей первые наступательные действия.
Нас убеждали, что жестокость противника не знает предела, и призывали ни в коем случае не попадаться ему в руки. Прощения немецким солдатам, уж тем более офицерам, не будет, твердили нам. В первую очередь нельзя ждать пощады от комиссаров. Оглядываясь назад, я вынужден признать, что подобное запугивание не прошло бесследно. Единственным спасением считалась возможность выскользнуть из этого ада - России - путем перевода на другой фронт или хотя бы ценой ранения. До самого горького конца немецкий солдат отождествлял русского противника с беспощадным, жестоким режимом.
Тут речь не идет о русских как людях. С ними мы имели возможность познакомиться во время продолжавшейся месяцами зимней позиционной войны. Еще летом 1941 года часть населения на Украине встречала нас, к нашему удивлению, гирляндами и традиционными подарками. Пропаганда поспешила дать нам объяснение: русский народ якобы с нетерпением ждет от войск немецкого вермахта освобождения от сталинского террора. Некоторое время эта волна симпатии не убывала. Затем все резко изменилось. Продвигавшиеся вслед за нами части СД (служба безопасности) стали наводить "порядок" в своем духе. Что касается действительной или мистифицированной жестокости войны, то обе стороны по крайней мере не уступали друг другу.
Я непроизвольно думал обо всем этом в первую ночь своей новой встречи с Россией, когда, подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы, глядел на светящиеся окна Кремля. Некоторое время спустя я сам стоял за этими окнами и смотрел вниз на людей на Красной площади. Я был почетным гостем тех, кто тогда представлялся мне безликими, закостенелыми функционерами бездушного аппарата власти, такими, какими мы их видели на трибуне Мавзолея во время ноябрьских демонстраций.
В это первое пребывание в Москве и годы спустя я снова и снова убеждался в том, насколько сильны в памяти советских людей воспоминания о войне, которую они называют Великой Отечественной, и насколько реальной им кажется угроза новой войны. В то время, когда в Федеративной Республике в условиях успешного экономического развития давно смирились с тем, чтобы в одной части Германии создать самостоятельное, свободное государство, в котором имеет смысл жить, это чувство опасности извне у моих советских партнеров по переговорам вновь и вновь давало о себе знать. На Западе часто гадали о том, каким образом столь мощное государство, каким является Советский Союз, могло так долго страдать от травм, нанесенных войной? Немцу из небольшой Федеративной Республики с ее ограниченной военной мощью это и сейчас кажется непонятным. В ходе многих бесед я пытался найти ответ для себя.
Что же я понял? Советский Союз по территории самая большая страна в мире. От Бреста на западе до Владивостока на востоке - примерно 10000 километров. Если включить и остров Сахалин, тоже советский, то от одного до другого конца будет 12000 километров. Расстояние с севера на юг - от 4000 до 6000 километров. Европейская часть Советского Союза, которую мы обычно отождествляем с Россией, не имеет практически никаких естественных рубежей, пригодных для обороны. Многим ли известно, что у этой гигантской России самая большая возвышенность - Валдайская - имеет высоту всего 420 метров. На протяжении всей истории эта страна всегда была открытой, в том числе благодаря особенностям своего ландшафта, для любого нападения как с запада, так и с востока. Татары и монголы нападали на нее, оккупировали и мучили столетиями. Но были вторжения и с запада! Наполеон в 1812 году занял Москву. В первую мировую войну немецкие войска дошли почти до Минска. Все это не может не оставить след в сознании народа! Мне кажется, все это я понял только в ходе моих поездок, а не в тот вечер на Красной площади, когда я целиком находился под огромным впечатлением от первой встречи со сверхдержавой противника. Осознание того, что проблемы безопасности или лучше - травмированности Советского Союза нужно воспринимать, в частности, с учетом его исторического опыта, чтобы понять причины его ошибочных реакций, стало для меня руководящим принципом во всех контактах с представителями этой страны. На следующий день начались переговоры в Банке для внешней торговли, ради которых я и прибыл в Советский Союз.
16 Май 2012 17:42
Подписаться